К 100-летию А.И.Солженицына
"Александр Солженицын в Рыбинске. Как тюрьма и "шарашка" стали источником литературного творчества писателя".
i.С СОЛЖЕНИЦЫНА НАЧИНАЛСЯ МУЗЕЙ НОБЕЛЕЙ
В моем частном музейно-выставочном комплексе «Нобели и нобелевское движение» есть выделенная тема, посвященная Александру Солженицыну, лауреату Нобелевской премии, институт которой естественно входит в такое широкое и всеобъемлющее понятие - «нобелевское движение».
В экспозиции представлены редкие книги, связанные с именем Солженицына, тем периодом, когда против писателя велась активная пропагандистская кампания. Об этом - чуть позже.
За 15 лет существования музея здесь побывало много народу из разных городов, стран и весей. Нобелевская тема неизбежно включает в себя и тему Солженицына. Удивляет, как правило, однообразная реакция при ее озвучивании. Эту реакцию можно охарактеризовать, как молчаливое неприятие, в лучшем случае - равнодушие. Что-то такое знает наша хорошо информированная продвинутая широкая публика об особенностях литературного творчества и общественной позиции писателя…
Пожалуй, не было в истории нашей литературы и шире - культуры имени, вызывающего стойкое неприятие, непонимание.
Я лично был знаком с самим писателем, его близкими (1-й женой - Натальей Алексеевной Решетовской и нынешней - Натальей Дмитриевной Солженицыной /Светловой/) и людьми, входившими в его ближайшее окружение.
Кому приходилось общаться с Александром Исаевичем, вот так - глаза-в-глаза, тот наверняка, может подтвердить мои впечатления, ощущения, как будто ты разговариваешь с медиумом, пророком, такая энергетика шла от него. И еще - с человеком, глубоко потрясенным этой жизнью, что-то о ней знающим, чего не знают остальные, в чем-то раскаивающимся, искренним, переосмыслившим и свою жизнь и свои поступки. Это дорогого стоит.
Собственно, можно сказать, благодаря Солженицыну, вернее - причудливым извивам его судьбы я увлекся краеведением в частности и историей вообще.
А началось все с одной публикации…
В 1977 году мне на глаза попалась книга первой жены Солженицына Натальи Решетовской «В споре со временем», как стало известно позже, написанная под приглядом КГБ. Автор пишет: :
«Летом 1946 года его (Солженицына - В.Р.) возвращают в Бутырскую тюрьму, оттуда везут в Рыбинск. где он получает работу по своей специальности - математика. «И работа ко мне подходит, и я подхожу к работе», - пишет мне Саня оттуда.
Ему вспоминается любимая им в детстве сказка. Олень гордился своими прекрасными ветвистыми рогами и не любил своих тонких, «как жердочки» ног. Но именно быстрота ног выручала оленя, когда он спасался от полков, а рога, запутавшиеся в лесной чаще, погубили его. Сказка повторилась в жизни. «Литературные рога» привели Солженицына к беде, а нелюбимые «математические ноги» пришли на выручку».
ПРИМЕЧАНИЕ: В 1991 году Решетовская, уже по собственной инициативе переиздаст свою книгу в серии «Политические мемуары», сместив акценты в пользу Солженицына. И название поменяет. Было «В споре со временем», стало «Солженицын. Обгоняя время». Рыбинский период жизни остался нетронутым.
Чуть позже - в 1978 году издательство «Прогресс» выпустило еще более одиозную книгу «Спираль измены Солженицына» чешского журналиста Томаша Ржезача, во многом повторяющую тему и аргументы книги Натальи Решетовской, в том числе и факты, касающиеся рыбинского периода жизни писателя. КОНЕЦ ПРИМЕЧАНИЯ.
Эти два абзаца из книги, без указания тиража, имевшей узкое, специальное хождение, стоившей всего 41 коп., по сути, перевернули мою жизнь.
Не сразу, не вдруг, а пошагово, постепенно тема крамольного Солженицына уводила от реальной жизни с ее повседневными тревогами и радостями в мир литературный, книжный, опасный - где жили и действовали известные личности с непростой судьбой, личности казалось бы - несоотносимые с твоей жизнью.
В то время в общественно-публичном обиходе, в общественном сознании Рыбинска и края были закреплены, увековечены другие имена известных деятелей культуры, промышленности, военачальников, политических деятелей так или иначе связанных с краем: А.С. Щербакова, Ю.В. Андропова, П. И. Батова, В.К. Блюхера, Л.И. Ошанина и т.д.
И вдруг откуда-то из таинственных лабиринтов истории возникает это пугающее имя, имя человека, чей голос из транзисторного приемника звучал в восприятии как проржавевшее железо - угрожающе.
И вместе с тем, это был голос всемирно известного писателя, лауреата Нобелевской премии, да к тому же определенным образом связанного с Рыбинском.
Так в партийном сознании апологета, идейного борца за светлое коммунистическое завтра возникла маленькая, толщиной с паутинку трещина в моем мировоззрении.
Конечно, было страшно, вернее страшно и любопытно. До моего сведения доходили слухи об обескураживающе тяжких последствиях для таких же легкомысленных любопытных, читавших тайком привезенную поэтом Николаем Якушевым копию письма Солженицына IV съезду советских писателей.
Но любопытство пересиливало.
II. ПРИ ПОСРЕДНИЧЕСТВЕ ЮРИЯ КУБЛАНОВСКОГО
В 1989 году в городской газете появилось широко известное теперь уже письмо нашего земляка Юрия Кублановского, и небольшое стихотворение его, посвященное городу детства. Я решился написать ему, мало надеясь на ответ. Но произошло чудо. 2 августа 1989 года в почтовом ящике я обнаружил странный-престранный «не наш» конверт с письмом от «не нашего человека».
Общие слова приветствия и представления, и вот то, что
«Нет, А.И. в Рыбинске не преподавал, это апокриф, а был в апреле 47-го (как раз, когда я родился, вот же бывают на пересылке в «Софийке» (и благодарно вспоминает пересыльную, а не-монастырскую баню).,. Через меня Вы можете обратиться к А. И. С. — он ответит о своем «пребывании» в Рыбинске поподробнее».
Примерно в это же время в журнале «Новый мир» начал печататься роман Солженицына «Архипелаг Гулаг».
Прочитав первые главы книги, я обнаружил косвенный, хотя и неполный ответ на вопросы, посланные со следующим письмом к Кублановскому для А. И. Солженицына.
В одном месте Солженицын пишет: «В льготных случаях бывало так, что заключенных выгружали из вагонов на станцию назначения; тут же, близ полотна, ставили на колени (это — от побега, но получалось — для молитвы ОСО) и тотчас же прочитывали им приговоры. Бывало иначе: приходящие в Переборы в 1938 году этапы не знали ни своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь уже знал и тут же находил в списке: СВЭ — пять лет».
В произведениях писателя Солженицына так же, как и у других авторов, открывавших в свое время для нашего читателя эту ошеломляющую тему (например, Варлам Шаламов), постоянно присутствует намек на. неуничтожимость человеческого у людей, поставленных злым роком в нечеловеческие условия.
И в каждом райцентре — ... пересылка? Есть пересылка! В Рыбинске? А тюрьма № 2, бывший монастырь? Ох, покойная, дворы мощеные пустые, старые плиты во мху, в бане бадейки деревянные, чистенькие». Это отмечено Солженицыным не современным, а тем — пленником ГУЛАГа.
В сентябре 89-го я получил еще одно письмо из-за границы. «Спасибо за письмо. Я его сразу ксерокопировал и послал А. И. Будем надеяться, что у него выпадет свободная минута для ответа».
Продолжался поиск следов пребывания Солженицына в нашем городе. Зимой того же года мы, группа из трех человек — членов общества «Мемориал», отправилась на машине к Софийской тюрьме. Нашей целью была своего рода «зарубка на память». Мы изготовили временную мемориальную доску в память о пребывании писателя в Рыбинске и намеревались сделать из этой инициативы публичную акцию - сфотографировать момент символического размещения доски и отослать через Кублановского Александру Исаевичу, чтобы он знал, что его здесь помнят.
Подошли к ней со стороны проезжей улицы. В руках у нас была, как мы ее назвали, «временная памятная доска» со следующим текстом: «Здесь в 1946-47 годах отбывал свои невольные сроки русский писатель Александр Солженицын».
Пока приставляли доску к стене, выискивая наиболее удачное место, к нам подошла какая-то женщина.
Заинтересовавшаяся женщина так и не ушла, пока мы не сделали несколько щелчков фотоаппаратом.
Неожиданно обнаружился еще один сильно заинтересованный человек. Когда мы расположились у стены, откуда-то сверху вдруг раздался зычный голос:
— Чем это вы тут занимаетесь?
Мы разом подняли головы... и похолодело внутри — с вышки, надстроенной у угла монастырской стены, на нас глядел часовой, да еще и с оружием в руках.
Впрочем, как оказалось, часовой не испытывал к нам большой неприязни. После необходимых пояснений предложили ему сфотографироваться с нами, но он почему-то отказался.
Еще через некоторое время я решился на визит в это малосимпатичное заведение.
Сначала мне помог капитан, копавшийся в моторе легковой машины у самого входа в тюрьму. Когда я объяснил суть моего визита, он помолчал, а потом посоветовал:
— Вы пройдите вовнутрь, вот в эту дверь, и попросите дежурного помочь.
За дверью налево было маленькое окошечко, прямо — раздвижная дверь, за ней — лестница, ведущая на второй этаж.
Я рассказал стоявшему с той стороны окошка человеку в военной форме о своих намерениях, причем, когда это было нужно, ссылался на первоисточники.
— Я ничего об этом не знаю, — ответил дежурный. — Вам надо пройти в кадровую часть, может, там чем-то помогут.
Он тут же куда-то позвонил, что-то кому-то приказал, и передо мной открылась дверь, как она открылась, представил я, перед Солженицыным, правда, совсем по другому поводу.
В кадровой части, за деревянной перегородкой между столами и сейфами располагались две женщины в штатском. И пока они доделывали свои дела, я успел обратить внимание на висевшие на стене старинные часы с почти истершейся надписью «Pari».
Женщины отнеслись к моей информации на удивление спокойно, как будто подобными вопросами, связанными с пребыванием в Рыбинской тюрьме всемирно известных писателей, им приходилось заниматься ежедневно.
Одна из них вскоре вышла в архив «для выяснения» и минут через двадцать вернулась.
— Дело в том, что примерно в эти же годы, когда, как вы говорите, он здесь находился, все архивы, примерно до 47 года, были вывезены в Ярославль, поэтому вам надо обратиться в областное управление внутренних дел.
Перед поездкой в Ярославское УВД я получил через Юрия Кублановского копию фрагмента письма Натальи Дмитриевны Солженицыной: «О Рыбинске А. И. уверен, что Вам говорил, или даже писал, прежде: он работал там зэком на шарашке, на 36-м авиазаводе — и именно в год Вашего рождения».
В Ярославле, в управлении, я долго выяснял телефон так называемого информационного отдела, пока, наконец, в отсутствие начальника, не дозвонился до одной из сотрудниц отдела. Представиться она не захотела.
— Дело Солженицына? Да нет, скорее всего, его у нас нет. Вот карточка на него.., надо посмотреть. Минуточку...
И через некоторое время:
— Да, вы знаете, карточка есть на него... Нет, прочитать я вам не могу. Здесь говорится о том, когда приехал, когда уехал... Обратитесь к начальству. Могу только сказать, что в свое время этой карточкой интересовался ярославский лектор Мухо (на тот момент он работал уже в обкоме и, как оказалось, карточку эту он получил без проблем — В. Р.).
Как я понял впоследствии, эта милая женщина, вольно или невольно, совершила «служебный проступок». Это стало ясно из нашего разговора с начальником информационного отдела.
— Карточка на Солженицына? Нет у нас таких данных.
— Но как же, мне сказали по телефону, что есть.
— Кто это мог сказать? Я разберусь, кто и что вам сказал. Но я вам
говорю: в нашем отделе никакой информации на Солженицына нет.
Он, как оказалось, просто врал. Ибо бывший лектор Мухо, а на тот момент секретарь обкома КПСС, подтвердил наличие этого документа.
До сих пор содержание этой таинственной карточки неизвестно общественности. Хотя обещание содействовать обществу «Мемориал» в этом давали многие, в том числе и тогдашняя администрация города. Поэтому мне было странно читать проникновенное обращение областного руководства к великому писателю с приглашением поселиться в Ярославской области. Мне кажется, в искренность властей общественность поверила бы больше, если бы были опубликованы эти, с такой тщательностью скрываемые факты «пребывания» писателя на Ярославской земле...
В ГОСТЯХ У ПЕРВОЙ ЖЕНЫ СОЛЖЕНИЦЫНА
В конце 1991 года в мои руки попала новая книга Н. Решетовской «Александр Солженицын и читающая Россия», в которой, в частности, было приведено одно любопытное письмо: «Знакомство с Вами, А. И., состоялось в период августа-сентября 1946 года в одном из учреждений Москвы. Потом мы с Вами жили в одной комнате около года в Рыбинске на заводе. Ваша койка стояла в ряду у окна и очень плотно с другими. Вы писали, лежа на животе, просунув голову и руки между прутьями, на стоящем с торца кровати табурете. Вашим жилетом служил кусок толстой ткани с отверстием посередине. Я помню Вас еще в шинели артиллерийского офицера (без знаков), молодого, высокого, прямого, полного энергии, чистоты и разума. Вы тогда отличались от всех!»
В 40-е годы на тогдашнем 36-м авиазаводе была образована внутренняя тюрьма, где находились работавшие над авиадвигателем заключенные ученые, инженеры. Входили они в состав КБ-2. Здание, в котором они содержались в послерабочее время, по рассказам одного из жителей города, сохранилось до сих пор. Теперь это здание производственно-учебных мастерских. На верхних этажах и жили Александр Солженицын и его товарищи.
Этой встречи мне пришлось ждать очень долго, Оправданием моей настойчивости был чисто познавательный интерес: в качестве кого Александр Исаевич Солженицын отбывал срок в одной из «шарашек» Рыбинска?
Письмо с фотографией Софийского монастыря, посланное Н. Решетовской через издательство «Советская Россия», осталось без ответа. Опять помог случай. Судьба свела меня с одним из авторов выставки, посвященной А. И. Солженицыну, привезенной обществом «Мемориал» в Рыбинск, А. К. Поздняевым, который пообещал оказать протекцию...
Я приехал к Наталье Алексеевне немного раньше назначенного времени. Постоял на лестничной площадке. Вспомнил слова А. К. Поздняева о том, что Решетовская плохо видит, зажег свет на площадке перед дверью и нажал кнопку звонка. Дверь открылась сразу, без цепочной прелюдии, и невысокого роста пожилая женщина, стоя вполоборота к двери, сказала мне:
— Вы — Владимир Иванович из Рыбинска
- Да. Здравствуйте, Наталья Алексеевна.
— Проходите. Только сначала выключите свет на площадке, незачем его жечь... Проходите, что же вы... Надевайте тапки. Надевайте, надевайте, не будем спорить.
Резко повернувшись, пошла вправо — в большую комнату. Остановилась на полпути, спросила про дорогу, погоду, выяснила, что билет у меня куплен на поздневечерний поезд. Потом сказала:
— Странно, Московский «Мемориал» не интересуется мной, а Рыбинский вдруг заинтересовался...
— Мне. кажется, — нашелся я, — Московский «Мемориал» больше интересуется политикой, а нас больше интересуют люди.
— Да не в этом дело... Ну, проходите, проходите.
Мне как-то сразу бросилась в глаза ее немного необычная манера разговаривать: мгновение она пристально и напряженно смотрит вам в глаза и тут же опускает их вниз, словно это причиняет ей боль.
— Вы расскажите немного о своем обществе, о выставке. Она сейчас у вас в городе, город купил ее? Хорошо, что ваши власти дают деньги на такие программы. Далеко не везде так бывает. Я постоянно вижу перед собой какую-то стену. Это касается и издания книг. То — не берут, то — начинают кромсать. Так же, как было и с первой моей книгой о Солженицыне. Туда не вошла целая глава, посвященная Рыбинску. Вас ведь прежде всего это интересует? И, наверное, письма Солженицына ко мне?
Я их вам специально подготовила... Сейчас попробую отыскать ту самую главу — о Рыбинске.
Ищет долго и не находит.
— Ну, ладно, как-нибудь потом. Вы мне позвоните.
Я попросил надписать книгу «Солженицын и читающая Россия». Она выполнила мою просьбу, низко склонившись над столом, припав глазами к увеличительному стеклу. Буквы выходили крупными, нечеткими, и если она случайно, посредине строки, вдруг уводила в сторону свой монокль, попасть шариковой ручкой в точку разрыва слова уже не могла.
— Для меня это такая трагедия: вдруг оказаться неспособной видеть тексты, ноты... Ну, ладно, — сказала жестко сама себе, — не будем об этом думать. Эту книгу я вам надписала, а вот эту, «Солженицын. Обгоняя время» — для Вашего общества.
Это было новое издание книги, вышедшей в 1975 году в издательстве «Прогресс». Та книга называлась «В споре со временем». Как мне кажется, название книги и ее содержание были своего рода компромиссом между автором и издательством. Спорить со временем можно, опережая его, а можно — загораживая ему дорогу. Видимо, понимая и чувствуя эту двойственность, Наталья Алексеевна поясняет:
— Я не такую книгу писала. Все получилось как-то,.. — ее голос дрожит. — А сейчас чего только обо мне не говорят. И что была чуть ли ни агентом КГБ. Что книги пишу, чтобы оправдаться. Александр Исаевич вообще считает, что мне не надо писать. Но я буду! В этом теперь моя жизнь и средство существования...
Мы вели неспешный и, как мне кажется, одинаково волнующий нас обоих разговор в комнате, где со всех сторон — со стен, с книжных полок, на нас смотрел А. И. Солженицын: молодой и прошедший свои «университеты» жизни, улыбающийся и печальный. Я понимал, что он незримо присутствует здесь, хотя никогда в этой квартире не бывал. Да и сама Наталья Алексеевна, как мне казалось, порой вела разговор не столько со мной, сколько со своим бывшим мужем, что-то поясняя
|
|
Передо мной на стол Решетовская положила машинописные листы. Это были письма Солженицына, в том числе и из Рыбинска. Вернее, тогда он был Щербаковым. Я не посмел бы даже просматривать их, если бы не настойчивые просьбы Натальи Алексеевны:
— Почитайте мне вслух, пожалуйста. Я уже не могу их осилить... Мне очень важно... Раньше я их часто перечитывала.
Здесь было и стихотворение 1946 года, адресованное Решетовской, позже получившее свое название «Через две решетки»:
Ты — как девочка молодая!
Ты всё та же, не блекнет лицо.
Свежим даром любви обладая,
Распрямись же! сними, родная,
Обручальное наше кольцо.
Ты не знаешь, что значит ждать!
Холодеть. Каменеть. Скрывать.
Человеку ль пред жизнью не сдаться?
Ведь не год. Ведь не три. Ведь не пять!
А с войною — пятнадцать!
Облетят твои свежесть и цвет,
Подо льдами надломится стойкость.
Не клянись опрометчиво, нет!
Даже сказочный срок — семь лет.
Даже в сказках не ждут по стольку...
Я выписал себе скупые цифры: «27 сентября 1946 года — прибыл в Рыбинск. 21 февраля 1947 года убыл из Рыбинска в Бутырскую тюрьму».
Она находит фотографию, на которой внизу — текст: «1946 год». Солженицын — совсем молодой. ...
В это время письма для Солженицына приходили на адрес: Ярославская обл., г. Щербаков, п/я 127. Кроме него в комнате находилось еще 5 человек. Проблема питания особо не стояла. Он даже высылает жене ежемесячно по 100 рублей. Глиняная посуда, тарелки, чашки, вилки, ножи – таков столовый гарнитур зэка Солженицына рыбинского периода. «Условия питания здесь уже сейчас таковы, что я, наконец, с величайшим счастьем освобождаю тебя от всяких передач и посылок. А дальше эти условия должны все улучшаться». Но посылки идут. «Свитер надел с наслаждением, яблочки кушаю за твое здоровье, папиросы пришлись весьма кстати – курева у нас нет до сих пор. Но теперь-то уж я до получения табаку дотяну, ты можешь больше не беспокоиться. Посылочка прибыла в полном порядке, распечатывали ее при мне, все цело. Дяде за папиросы большое спасибо, «Дукат» - мои любимые папиросы».
Свободное время с 20 до 22 часов. Он усиленно изучает английский, словно предчувствуя, что он ему пригодится в скором времени. Заказывает жене литературу, канцелярщину.
Далее Александр Исаевич пишет, что имеет уже один выходной — субботу. Работал сначала по 10, а потом — по 11 часов в сутки. В комнате холодно, где-то около 14 градусов. Есть динамик — радуется каждой передаче, где звучит классическая музыка. Называет любимый романс «Черный ветер» Сарасате. «Галина Баринова – пишет Солженицын – играет сейчас концерт Бетховена по радио. Умираю от счастья слушать хорошую музыку, чего лишен был полтора года». Сообщает, что вскользь познакомился с докладом А. Жданова на Пленуме Ленинградских писателей (где третировали А. Ахматову и М. Зощенко), но не комментирует его. Пишет только, что «литература теперь для меня умерла, остальная жизнь принадлежит математике и физике».
Но судя по всему, это он пишет для охранников, проверявших переписку. Сам же вынашивает идею литературного произведения «Олень и шалашовка».
— Может быть, это в связи с предложением ученых, а может, специально для военного цензора писалось... Этим он меня и сбил с толку.
Во многом это и определило мое решение о дальнейшей жизни, — поясняет Наталья Алексеевна.
«Здесь при всей бытовой неустроенности, — читаю дальше, — чувствую себя человеком, и ко мне относятся, как к человеку. И я выполняю человеческую работу...»
— Это он впервые так пишет с начала заключения, — устало произносит Наталья Алексеевна.
В одном из писем сообщает: «И вот результат моей умелой месячной работы: два ученых, один из которых был членом-корреспондентом АН, толкуют о кандидате для некоей ответработы. Остановились на мне. Двое суток на размышление».
Он действительно работал на авиазаводе в то время, когда там работали четыре профессора. И работал в группе «Компрессор». «У нашего «Компрессора» — четыре профессора». Эта поговорка осталась еще с тех пор. Их имена: Винблат, Наумов, Богомолов, Страхович (уже через много месяцев после поездки к Наталье Алексеевне по подсказке работника городской администрации Н. Венцова в журнале «Наука и жизнь» № 3—4 я прочитаю воспоминания кандидата технических наук Мордуховича М. «Наказание без преступления», где он рассказывает подробно о КБ-2 и его руководителе Константине Ивановиче Страховиче).
Любимый и любящий Солженицын полон чувств и надежд: «В этом году мы уже не сможем видеться: я решил, что переписка для нас с тобой удобнее, чем свидания – нелегко было бы тебе приезжать сюда, каждый раз добираться до Рыбинска. Но и писать тебе, маленькая моя Сероглазочка, я буду редко – приблизительно раз в два месяца… теперь моя верность тебе не только внутренняя, но и внешне неизбежна – общество здесь исключительно мужское, женщин и в глаза не вижу. Но ведь ты и без этого верила бы мне, правда? От всего сердца горячо целую и обнимаю тебя… Твой любящий, глубоко преданный Санчик». Предупреждает, «… чтобы не вздумала при распределении на работу ориентироваться как-нибудь на Рыбинск из-за того, что я тут. У меня жизнь, как у моряка нынче здесь, а завтра там. Ты должна выбрать место работы независимо от того, где я. И не бойся Сибири. Мне кажется, что мы проживем там с тобой несколько лет».
В феврале поступило распоряжение о переводе Солженицына в Загорск. Его заводское начальство пыталось отстоять его, даже премию ему выписали. Но тщетно. Поначалу условия его пребывания в других шарашках были сравнительно лучшими. Но потом он понимает, что его рыбинская жизнь была несравнимо лучшей с той жизнью, которой его вынудили жить теперь. Его потянуло в Рыбинск: «…Жизнь моя эту осень и зиму – последовательная и полнейшая противоположность тому, что было с мной год назад: по образу жизни, движению, свежему воздуху, одежде, питанию, доступности чтения и музыки, и только бодрость моя не изменилась, но сохранять мне ее, признаюсь, нелегко…, но сейчас я нахожу в себе твердость перенести такой годок и даже за эту осень и зиму, так и не просился, как намеревался, на старое место работы. Да и возьмут ли меня туда, особенно когда осталось так немного? Если в судьбе моей за год не произойдет изменений к лучшему, с конца весны или с лета начну хлопотать». Он «странствует» по лагерям и пишет просьбы о пересылке его в Рыбинск. Но тщетно….
Я прощаюсь с Натальей Алексеевной, не переставая думать о причинах ее одиночества, какого-то душевного непокоя. Последняя книга «Разрыв» только подтверждает это. Н. А. Решетовская продолжает объяснять свои поступки, мысли, чувства, что-то доказывать. Кому?
ПРОЕКТ «ПАМЯТНАЯ ДОСКА ОСУЩЕСТВЛЕН»
30 октября 1996 года на здании учебно-производственного комбината АО «Рыбинские моторы» по инициативе Рыбинского городского общества «Мемориал» на средства акционерного общества была установлена памятная доска «В этом корпусе, в спецтюрьме в 1946-1947 гг. отбывал срок и работал великий русский писатель А.И. Солженицын». На тот момент это был единственный мемориальный знак, напоминавший о драматичном периоде истории города и страны.
Мемориальная доска была зарегистрирована и внесена в компьютерную базу данных «Памятники жертвам политических репрессий на территории бывшего СССР» составленную Музеем и общественным центром «Мир, прогресс, права человека» имени Андрея Сахарова.
Но просуществовала эта доска всего несколько лет, поскольку была изготовлена из нержавеющей стали.
Доска была восстановлена позже, в 2011 году благодаря руководству НПО «Сатурн» и, естественно, материалом послужил не нержавеющий метал, а мрамор.
РЫБИНСК - ИСТОЧНИК ВДОХНОВЕНИЯ
Литературное творчество писателя «рыбинского» периода включало в себя не только произведения эпистолярного жанра, зарождение идеи сюжета «Олень и шалашовка», размышлениями о литературе и т.п.
Выявился целый пласт поэтических произведений, так или иначе связанных с Рыбинском. При этом, надо заметить, что его поэтические опыты не доставляют истинным ценителям поэзии радости открытия нового поэтического имени. Более того, его довольно объемное т.н. поэтическое наследие рождает невольный вопрос - «зачем?».
После Бутырской тюрьмы 26 сентября он этапирован в спецтюрьму Рыбинска. А уже 6 ноября у него рождаются строки «Воспоминание о Бутырской тюрьме». Это стихи как бы пограничные - между двумя тюрьмами. Собственно бутырского колорита там нет.
Да и строго говоря - признаков настоящей поэзии - тоже. Скорее - это рифмованная проза, бедная на образы и рифмы. «Тихий кролик великой эпохи» - книжный образ. Но вместе с тем - богатая на детали, мелочи, которые отличают настоящего писателя. Писателя, но не обязательно поэта.
Были тусклы намордники камеры мертвой,
Полудённые светы — неверны и плохи.
Ты, знакомясь, с улыбкой представился: — “Жертва.
Тихий кролик великой эпохи...”
Что-то слишком великой... Всё в будущем рея,
Ни хитрить, ни таить, ни делить не умея, —
Дней тех юных, ну, что б вам с женой приоставить?
Пятилеткам на бедность снесли переплавить.
А потом — в ополчение доброю волей,
Мешковатость, пенсне кабинетный защем...
— Почему не стрелялся?! Оружия, что ли,
Вам не дали?! А — палка зачем?
Уже в этом произведении проявилась так характерная для Солженицына (иногда даже кажется - на показ) склонность к словотворчеству, к фабрикации всякого рода неожиданных и сверхоригинальных неологизмов, оформившаяся позже в «Словарь языкового расширения русского языка».
«Полуденные светы» - еще куда бы ни шло. Эту метафору повторит Евтушенко, несколько переосмыслив образ- «белые снеги». Это в логике русской поэтики. А вот «кабинетный защем» - это уж крутой авангард.
Осенью рождается еще стихотворение «Мечта арестанта».
И опять здесь нет привязки к конкретной местности, объекту. Арестантская доля и тоска по «низкой избенке».
Мне б теперь — да в село Алтая,
Где и поезд не будит тишь,
Где пословица золотая:
“Меньше знаешь — больше спишь”.
Я хоть жив, а других — искромсало...
Каково б мою горечь — да тем?
Нет!! Чтоб жизнью платить — сызначала
Нет таких философских систем!
Десять лет мне прогнить в этом склепе,
Десять зим набежит в волосах...
Мне — бродить бы сейчас по степи
И встречать восход в овсах.
Отличать бы от вяза — ясень,
От чижа и синицы — щегла,
Знать повадки леща, карася,
Знать приметы дождя, тепла.
Мне — в Алтай бы! Высоким стремленьям
Отдал дань я, и будет с меня.
Я грущу по коровьему пенью,
По оскалу улыбки коня.
Мне б — избёнку пониже. Нисколько
Не взмучая счастливую тьму,
Я б учил ребятишек, но только
Арифметике и письму.
В погоне за оригинальностью, автору вовсе изменяет поэтический вкус. «Я грущу по коровьему пенью, по оскалу улыбки коня». Так может себе позволить себе «мудрствовать» какой-нибудь литературный подмастерье. «Меньше знаешь - больше спишь» - золотом не отдает, разве что самоварным. «Десять зим набежит в волосах», «Не взмучая счастливую тьму» - пример поэтического косноязычия для учебника поэтического творчества для начинающих.
1947, 21 февраля — этапирован из Рыбинска в Москву («третья Бутырка»).
6 марта — этапирован в Загорск, для работы в оптической шарашке.
Но в его творчестве продолжает сказываться рыбинский лагерь и шарашка.
В течение года — сочинены стихотворения «Через две решётки», «Ванька-встанька», «Романс». Начата поэма «Дороженька».
В течение года — сочинено стихотворение «Когда я горестно листаю…». Написаны первые главы повести «Люби революцию».
В течение года — сочинено стихотворение «Вечерний снег».
В течение года — сочинены стихотворения: «Право узника», «Что-то стали фронтовые вёсны…», «Седьмая весна»; сложена в уме пьеса «Пир Победителей».
И опять - налёт творческой поспешности обнаруживается в его стихах. Все выглядит, как черновые записи для будущей творческой лаборатории.
Здесь может быть одно объяснение языковой, поэтической неряшливости, творческой скороспелости. В условиях лагеря писатель старался сохранить в памяти какие-то факты, события, имена, свои переживания, эмоции. А это лучше всего было сделать, преобразуя их в форму стиха, подбирая сиюминутные, приблизительные рифмы и образы. Вряд ли Александр Солженицын, признанный мастер слова, захотел бы в таком виде издать свои поэтические опусы в последние годы жизни. А то, что и писателю, мастеру эпического жанра был подвластен поэтический жанр, доказывают и отдельные четверостишия нижеприведенных стихов и такие «рыбинского периода» стихи, как например «Вечерний снег», приведенный ниже.
1947
ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
Когда было мне годика три,
Принесла забавушку мне нянька.
Опрокинув, пустила: — Смотри,
Ванька-Встанька!..
Потолкала с тех пор меня жизнь, пошвыряла,
Отняла, всё что было сначала
Мне, юнцу, нерасчётливо щедро дано,
Сколько раз гнула так, что казалось тошно
Даже выжить до вечера.
Но...
День покойный удайся, проглянь-ка
Ласка женщины, друга слово, —
Я упорно, как Ванька-Встанька,
На своём подымаюсь снова.
И ведь всё уж потеряно, кажется,
И сомненьям моим не улечься, —
А опять я готов отважиться!
А опять я готов увлечься!
Как же мало надо для тела,
Чтоб от недуга к жизни взняться!
Кто ж мне душу такую сделал,
Что опять я могу смеяться?
1947
РОМАНС
А. Б.
Да, я любил тебя! Была ты
И в чёрном панцыре бушлата
Цветок призывного греха, —
Дочь мужика, чей быт богатый
Смели и выжгли излиха.
Я помню вечер: снег мелькучий,
Пред вахтой рваную толпу,
— И тень от провол’ки колючей
Терновым венчиком на лбу.
Рука в руке, мы любострастно
Сплотились в сутисках толпы,
— В твой лоб девичий ясно-ясно
Вонзились чёрные шипы...
Как на картине, на иконе,
Я вижу этот образ твой,
Какой тогда тебя я понял
И полюбил тебя какой.
Ты билась годы в частом бредне,
Потом ослабла и — пошла...
Я не был первый, ни последний,
Кому готовно отдала
Свой рабий час, саму себя ты,
Нежитой юности в искуп.
В мужском хмелю, но с болью брата
Я горечь пил с тягучих губ.
Да, я любил тебя! Не только
За дрожь груди, за трепет тонкий,
За сохранённый щедрый пыл, —
В тебе, погиблая девчонка,
Судьбу России я любил...
1947
Тюремные стихи
Когда я горестно листаю
Российской летопись земли,
Я — тех царей благословляю,
При ком войны мы не вели.
При ком границ не раздвигали,
При ком столиц не воздвигали,
Не усмиряли мятежей,
— Рождались, жили, умирали
В глухом кругу, в семье своей.
Мне стали по сердцу те поры,
Мне те минуты дороги,
Те годы жизни, о которых,
Ища великого, историк
Небрежно пишет две строки.
ВЕЧЕРНИЙ СНЕГ
Стемнело. Тихо и тепло.
И снег вечерний сыплет.
На шапки вышек лёг бело,
Колючку пухом убрало,
И в тёмных блёстках липы.
Занёс дорожку к проходной
И фонари оснежил...
Любимый мой, искристый мой!
Идёт, вечерний, над тюрьмой,
Как шёл над волей прежде...
В такой вот вечер декабря
Мы шли с тобой когда-то, —
Он так же в свете фонаря
То мелко сеялся, горя,
То сплошь валил, звездчатый.
Тебе на мех воротника
Низался он, сверкая,
В росинки таял на щеках,
Дрожал недолго на руках
И на ресницах таял.
Вечерний снег, вечерний снег!
И ветви лип седые...
Двором тюремным, как во сне,
Иду — и вспыхнули во мне
Все чувства молодые... 1949
Право узника
Ни на что не даёт нам права
Гнёт годов, в тюрьме прожиты́х:
Ни на кафедры, ни на славу,
Ни на власть, ни на нимбы святых.
Ни на то, чтобы тусклые жалобы
В мемуарах с усталостью смешивать,
Ни — чтоб юношей племя по жизни бежало бы
Тою стёжкой, что мы им провешили.
Всё пойдёт, как пойдёт. Не заранее
Толочить колею колеса́.
Осветлившийся внутренний стержень страдания —
Вот одна нам награда за всё и за вся.
Это — высший кристалл из наземных кристаллов.
И чтоб чистым его донесть, —
Будь из всех наших прав небылых — наималым
Затаённое право на равную месть.
Есть — число. Нескончаемо дли́нно,
Лишь китайцам да русским понятно оно, —
Всех упавших, угасших — безвестно — безвинно…
Мы в числе том — ноли, и ноли, и ноли…
Наше право одно:
Быть безгневным сыном
Безудачливой русской земли.
Пусть вглуби́ нас обиды сгорят вперегно́й,
А наружу мы бросим — побеги живые! —
И тогда лишь всплывёт над усталой страной
Долгожданное Солнце России.